Горькое вино Нисы [Повести] - Юрий Петрович Белов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— К женскому?
Уже и усмешка проскользнула в голосе Сергея, и он радовался своему возрождению.
— К нему, — не обидевшись на эту усмешку, продолжал Антипов. — Я ж видел, что ты еще мальчик, от папы и от мамы, уж не серчай за правду. А Вера — женщина, замужем побывала, ей все эти игры знакомы… У нее…
— Я вот что вам скажу, Игнатий Ефремович, — недовольно прервал его Сергей. — Вы Веру унизить хотите, очернить ее в моих глазах. Только труд этот ваш — напрасный. Никакая грязь к ней не пристанет. Она хорошая, только несчастная, так уж у нее все сложилось.
— Ну, несчастная — это так, — снова не обиделся Антипов. — Только ведь все несчастья — от самой женщины. Источник греха — она. Я почему тогда по телефону намекал? Думал, может, надо тебе приехать и все самому понять. Тогда не стал бы звонить, слова всякие ей говорить, а выкинул бы из головы, и все. С Игорем-то покойным, пусть земля ему будет пухом, они опять встречаться стали. Она по телефону с тобой говорит, а он ее дожидается. Ночевать даже оставался.
— Игнатий Ефремович! — протестующе воскликнул Сергей.
— Нет, уж ты послушай, потому что дело мое к концу подойдет, осудят, а там, может статься, и не свидимся более. Кто же тебе правду-то откроет?
— А кому она нужна, такая правда? — с болью спросил Сергей. — Сплетни это, а не правда.
Заметив брезгливую гримасу на его лице, Антипов отвернулся и произнес уже не с прежней уверенностью:
— Это не сплетня, это жизнь. А тебе, думается, надобно к жизни поворачиваться. Пора уже.
Догадка вдруг осенила Сергея, и он, вымещая обиду, высказал ее с неожиданной для себя жестокостью:
— От вас жена, попадья ваша, ушла, вот вы и охаиваете всех женщин подряд.
И по тому, как вздрогнул, как посмотрел на него и сразу же отвернулся, встал и отошел Антипов, Сергей понял, что все так и было.
Тут шаги раздались в коридоре, замок лязгнул, распахнулась дверь, и сержант вызвал Антипова на допрос к следователю.
Провожая его взглядом, Сергей с отчаянием, какого еще не испытывал никогда, подумал, что жизнь для него кончилась, потому что это — не жизнь.
Говорить им было больше не о чем, и мучительно было сидеть рядом и молчать, по-своему переживая общее горе. Чай давно остыл в чашках на столике перед ними.
— До сих пор поверить не могу, — снова сказала Саламатина и покачала головой; глаза ее высохли от слез, но лицо было припухшим, и она, по новой уже привычке, все подносила к губам измятый платок. — Не могу… Отец в Баку, в командировке, не знаю, как и сообщить ему. Все надеялась: может, ошибка какая, может, выяснится…
— Так вышло, — в который уже par сказала Вера, не глядя на нее, зажав коленями стиснутые ладони и желая одного только: скорее бы она ушла.
При встрече Вера так растерялась, так разволновалась, что не расслышала, не запомнила имя и отчество Саламатиной, и теперь не знала, как к ней обращаться. Полагалось бы мамой называть, раз уж так все сложилось, но язык не поворачивался, не могла она мамой ее назвать.
— Он же у нас один, — продолжала Саламатина, — и поздний. Сколько лет с мужем прожили, а ребенка все не было, мы уж смирились, хотели из родильного дома взять. Есть же, говорят, матери, которые отказываются. А Сережа родился, мы на него разве что не молились. Все ему, все ему. Война еще в глазах стояла, вот и хотелось, чтоб ребенок наш нужды не знал. Он тихим рос. Все, бывало, рисует или книжки листает. Сначала картинки смотрел, потом читать выучился — не оторвешь.
Образование получил, работать стал, жить бы да жить… — Она с трудом сдержалась, чтобы не заплакать, замолчала с платком у рта. — Сережа мухи не обидит, а тут…
Она не выдержала и тихо заплакала.
Стыдно и больно было слышать все это, и у Веры тоже глаза наполнились слезами. Но она не изменила позы, не стала вытирать лицо, только сглотнула горькую каплю, проскользнувшую по щеке.
Они по-разному смотрели на событие, которое свело их вместе. И то, что знала Вера, не могла и не должна знать мать Сережи. Но причину его поступка они объяснили одинаково.
— Я все думала, думала, как же он решился на это, — совладав с собой, продолжала Саламатина. — Сережа несправедливости не терпел, благородство в нем было? Мы как-то забыли это слово — благородство, а зря…
«Что она о Сереже, как о мертвом, говорит? — раздраженно думала Вера. — Был, был… Не похоронили же. И не расстреляют же его. Игорь пьяный был, Сережа бросился защищать меня…»
Она и не заметила, что стала думать о происходящем не так, как все было, а как Сережа предложил. Ей казалось, что и в самом деле он вошел в ту минуту, когда с искаженным лицом Игорь скрутил цепочку на ее шее… Но ведь он сам сказал ей: «Ты не мучай себя сомнениями. Все так и было бы, если бы я вошел». Конечно, он благородный. И действительно любит ее, если, не раздумывая, пошел за нее на такие муки.
Слова были странные, театральные какие-то, но она не замечала высокопарного стиля своих мыслей. Благородный и любит — разве этого мало? За это и выбрала его, предпочла Игорю.
— …даже если бы и не любил, и не с тобой это было. Мимо жестокости пройти он не мог, вот в чем дело. А сам добрым был.
— Ну, почему вы все — был, был, — не выдержала Вера. — Не его же убили.
Саламатина посмотрела на нее с изумлением.
— Что ты такое говоришь! Как можно! Я сейчас жизнь его оглядываю, как он рос. Понять хочу.
С той самой минуты, как неотвратимое, казалось, наказание за гневную вспышку, окончившуюся так трагически, стало отодвигаться, отходить и оказалось, что может вовсе миновать ее,
